Katia Kapovich

СУП ГАСПАЧО
Рассказ из книги «Вдвоем веселее»
Я, вроде бы, все рассчитала правильно: субботний день, супермаркет переполнен, пять продавщиц работают, не поднимая головы. Дальше действовать надо было быстро и решительно. Я бросила пакет с сосисками в сумку, три пластмассовые баночки с гаспачо поставила одна на другую и пошла к выходу.
Долгая история, почему я это сделала. Скажу только, что последние полгода ренту за нашу квартиру вносила моя мама, израильский пенсионер.
В дверях на плечо опустилась рука. Вкрадчивый мужской голос произнес: «Если вы будете кооперироваться, я не вызову полицию». Положивший мне руку на плечо мало чем отличался от других покупателей. Вот разве что глаза, два кружка жести.
Пока мы, набычившись, смотрели друг на друга, я прокрутила в голове вариант ухода. Ничего агрессивного, но требовалась быстрота. Мне мешал суп, который я по-прежнему держала в руках. Бросить банки на землю почему-то вдруг оказалось совершенно невозможным. Я ясно видела, как три пластмассовые сосуда взрываются при соприкосновении с полом, забрызгивая меня и этого типа своим красным содержимым. От природы я чистоплотна. «Я надел это только сегодня утром!» — голосит муж, защищаясь от моих попыток стащить с него рубашку и его самого запихнуть в ванну. Иногда он серьезно говорит, что мне следует обратиться к психиатру. Иногда я даже серьезно подумываю, а не последовать ли его совету. В Молдавии говорили: кто смывает свою грязь, тот смывает свое счастье. Что-то в этом было.
Но мы отвлеклись.
В общем, оценив ситуацию, я поняла, что бросить банки на землю не могу — будет неопрятно.
— Только давайте без глупостей! — говорит Жестяной, видимо, почувствовав направление моей мысли.

В тесной задней комнате, расположенной между туалетом и подсобкой для рабочих, везде стояли телевизоры, и за столом сидела полнотелая девица лет двадцати пяти и смотрела в один из них. Телевизор показывал магазинную дверь. Прошла хорошенькая женщина с коляской, оглянулась на встроенную в потолок камеру, поправила волосы, помахала рукой. Все, кроме меня, видимо, знали.
— Сейчас составим опись украденного, — сказал Жестяной, доставая какие-то бланки.
Было самое время повиниться:
— Простите меня, — говорю, — я просто забыла заплатить! Я приняла таблетки, но не поела!
Охранник кивнул, открыл мою сумку и выложил на стол содержимое — кошелек и пакет с сосисками.
— Удостоверение личности имеется?
Удостоверения у меня не было, была медицинская карточка. Я предъявила.
— Я так и думал, — сказал Жестяной с непонятным фатализмом и стал куда-то звонить.
Меня мучил голод. Незаметно придвинув к себе одну из банок, я открыла крышку. Тут же меня остановил окрик:
— Не трогать вещественное доказательство!
— Ну ладно, — говорю, — ломать комедию! Вы что, голода никогда не испытывали?
Он подвигал лбом. Мысль о том, что человек может испытывать голод, видимо, была для него новой. Звонил он, как выяснилось, в полицию. Пораженная его обманом — ведь он мне только что обещал мне, что не будет этого делать — я гордо отвернулась к стене. Так, в молчании мы и просидели минут пять: он, скрипя стулом и продолжая что-то писать, я — глядя на стену. Потом он дал мне прочитать написанное. Его репортаж многословно, в деталях, излагал весь мой бесславный поход. Бросились в глаза семантические уродства. «Когда задержанная направилась к дверям, я продолжал следовать…» Как же «задержанная» может куда-то направляться, ведь она задержана? Я прочитала до середины и остановилась: мне и так было тошно.
Трое полицейских прибыли оперативно. Когда они нужны, их не дождешься. Склонив голову, чувствуя молчаливое неодобрение толпы, шла я к выходу. Такие, как я, разворовали страну, довели Америку до экономического кризиса. Охранник держался сбоку.
— Куда меня ведут? — спросила я.
— В участок!
На меня надели наручники и подтолкнули в машину. Он смотрел нам вслед. Когда машина отъехала, прихватил тележку и покатил ее к месту, где они стоят. У человека была страсть к порядку — вот и все.

По дороге в участок я попыталась подвести философскую базу под ситуацию. Вспомнила эссе Бертрана Рассела о так называемых хороших людях. Банальные представлениями о порядке. И о наказании за нарушение. Бертран Рассел, правда, ничего не говорил о том, что ворующие суп в магазине — это и есть противоядие от такого зла. Мелькали в окне знакомые улицы, потом замелькали незнакомые. Я закрыла глаза: не будут же меня судить за такую ерунду.
В полицейском участке дежурный ковырял во рту зубочисткой. Он посмотрел на меня удивленно. Я не похожу на преступницу. У меня внешность человека, умеющего иронично улыбнуться, когда его ведут в наручниках по коридору.
Он это сразу понял и принес ключи.
Когда кандалы спали с моих запястий, я поделилась с ним ощущением:
— Сократ, когда с него перед казнью сняли оковы, сказал, что счастье, это когда проходит боль!
Дежурный посмотрел на меня и пожевал зубочистку:
— Позвонить есть кому?
— Позвонить? Конечно!
Он придвинул ко мне телефон и, набрав какой-то спецкод, протянул трубку:
— Имей в виду, что нужно восемьдесят шесть долларов и паспорт.
Позвонить мне, естественно, было кому. У меня много друзей. Была маленькая проблема, у меня не было с собой записной книжки и единственный номер, который я знала на память, был только мой собственный. Филипп должен был вернуться только к вечеру. Я все равно позвонила домой и наговорила короткое сообщение: «Филипп, ты только не волнуйся, я в тюрьме. Принеси мой паспорт и восемьдесят шесть долларов выкупа». Я отогнала страшную мысль, что Филипп из-за рассеянности может прослушать сообщение только завтра. Или вообще не прослушать. Это тоже долго объяснять…
В полицейском участке два тюремных отделения: мужское и женское. В предбаннике стоит скамейка, на стене висит доска объявлений. Я прочла что-то о предстоящем в конце августа праздничном банкете в пользу неимущих. На вопрос, долго ли меня тут продержат, дежурный ответил: «А кто его знает в субботу-то!»
Я не теряла надежды вызвать его расположение.
— Что такое? — говорю. — Вы шабат празднуете?
— Шабат мы не празднуем! — ответил он. — Есть еще вопросы?
Конечно, у меня были вопросы. И не один.
Почему бы ему не отпустить меня, ведь я никого не убивала? Я его не задала.
— У меня в сумке сигареты. Можно я покурю?
— Мадам, в американских тюрьмах не курят! В американских тюрьмах тихо сидят и дожидаются дежурного инспектора.
Потом у него что-то не заладилось с фингератором. Грозясь застрелить какого-то Кастанзу (прекрасно, пусть застрелит, подумала я), он принес коробку с тушью.
— Раньше все было удобней!— говорил он, вытирая мои пальцы салфеткой и снова макая их в тушь, из чего я сделала вывод, что у моих отпечатков очень сложный рельеф. — Тратят деньги налогоплательщиков, потом ни хера не работают.
Моя фраза о том, что хорошо бы закрыть все эти институты и послать всех рыть окопы, понравилась ему.
— Посиди тут, пока придут за тобой, — сказал он миролюбиво и приковывал меня к поручням скамейки.

Плоская бесцветная женщина, которую я поначалу приняла за мужчину, пришла за мной, звеня связкой ключей. Темным узким коридором мы двинулись мимо камер. Все они были заняты, арестантки лежали на койках лицом к стене. Может быть, у них было время тихого часа. Только в одной камере навстречу нам поднялась красивая блондинка в мини-юбке и кожаных сапогах. Она улыбнулась, и в этот момент я увидела жуткое преображение. Дело в том, что для улыбки человеку надо, как минимум три верхних и два нижних зуба. Но их не было. С тяжелым сердцем я пошла дальше. В конце прохода грубо замазанная белой краской стена из толстого камня..
— Стоп!
Я остановилась.
— Налево!
Повернулась налево. Вот тут она, стало быть, была. Моя камера.
Решетка поднята до уровня груди. Чтобы войти, надо сильно пригнуться.
«Здесь будешь», — сказал женщина-конвоир и подтолкнула меня внутрь.
Неровный цементный пол, привинченная к стене железной койка, унитаз с желтой проймой мочи. Из крана в раковине текла коричневая вода. Я закрыла кран и прилегла на койку. Было зябко, в душе бушевал ураган чувств, как писали романтики. Я забыла сказать, что верхней одежды мне с собой не дали. Куртку вместе с сумкой спрятали в металлический шкаф с обещанием вернуть после. Десять минут я ворочалась с боку на бок, пока не нашла приемлемое для тела положение. Оно оказалось таким же, как у моих товарок — в позе зародыша, лицом к стене.
«Ну что, допрыгалась?» — прозвучал у меня в голове ехидный голос. «Как же так получилось?» — спросил другой, более доброжелательный.

«Ничего, как-нибудь прорвемся!» — любимая фраза мужа, о которую разбиваются все мои жалобы. К этой фразе он иногда добавляет конкретику: «Еще пару-тройку месяцев — защищусь, найду работу, вот увидишь!». В отличие от него, нашей жизнерадостной одиннадцатилетней дочери снится навязчивый кошмар, как меня арестовывают. Иногда она просыпается в слезах. Иногда мне кажется, что сон ее вещий. Но оставим невинного ребенка в покое, ведь дело касается только нас, двух взрослых уродов. Мы сами избрали этот странный путь, мы и будем расплачиваться.

Несколько человек из числа американских друзей побывали в тюрьме. Один даже по собственному желанию. Ему заказали материал о положении в американских тюрьмах. Он в поисках жизненного правдоподобия пошел и украл в магазине пиджак. Его на выходе задержали, отвезли, как и меня, в участок. Когда стали снимать отпечатки пальцев, сдали нервы, и он стал звонить начальству. В общем, с жизненным правдоподобием вышел пшик. В газете подтвердили, и через полчаса журналист уже гулял на свободе. Я подумала, не взять ли мне его историю. Ведь я тоже работаю в журнале. Не подходило мне все это только по одной причине. Моя редакция состояла из подобных мне несолидных людей с расшатанной психикой и еще более расшатанной репутацией. Мой коллега тоже влип недавно: полез ночью в квартиру бывшей подруги, разбил стекло, расквасил физиономию ее бойфренду. Забавно то, что, когда дело было сделано, он сам же и вызвал на себя полицию. Театральная развязка: он — в кресле, рубашка — в клочья, лицо и руки изрезаны осколками стекла. Она с бойфрендом — в углу, смотрит испуганными глазами. Она за этого бойфренда как раз собиралась замуж, а тут в их жизнь вторгается он, рыдает в телефон, лезет по пожарной лестнице на четвертый этаж. Пойди после этого выйди замуж. Она, кстати, ничего, прекрасно вышла, живет в пригороде.
Господи, до чего нас довели, если мы вынуждены бить стекла и воровать суп в супермаркетах? Пусть меня судят, я скажу. Начну с того, как меня уволили. Хозяин книжного магазина, где я честно служила четвертый год, вдруг решил, что работать у него останутся только «молодые агрессивные продавцы». Он так и сказал: «молодые и агрессивные» и посмотрел на меня. Тут-то я и поняла, почему сослуживцы в последние месяцы не разговаривали со мной. Они уже все знали и не хотели огорчать. Очень гуманно с их стороны. Начну с этого, подумала я.
Или еще лучше начну с более раннего периода. С того, как одиннадцать лет назад у нас родилась дочь, и мы укладывали ее в картонную коробку из-под яблок, потому что денег на детскую кроватку у нас не было. Занять их было не у кого, потому что те, кто мог дать, давно перестали в нас верить. И как мы потом смеялись над одной эксцентричной американкой, которая принесла нашей запеленатой в украденную из роддома простынку девочке серебряную погремушку от Тиффани. Когда я попробовала сдать погремушку обратно в магазин, чтобы выручить за нее триста долларов, погремушку у меня не приняли. Сказали, что она была продана по скидке. Скидка была ерундовая, десять долларов, но в них-то и заключается вся ирония. В том, что эта щедрая идиотка не могла не сэкономить на нас. Когда я пришла домой, муж сказал: «Это даже хорошо, что погремушка останется у нас. Пусть у ребенка с младенчества развивается чувство изящного».
А еще лучше, если я начну с главного. С того, что мы — поэты, нас и так жизнь немало покорежила. Я скажу на суде то, что говорила своему начальнику, когда он мне выписывал последний чек: «Вот ты читаешь биографии великих, и в них натыкаешься на упоминания о людях, сыгравших в их жизни какую-то роль — кто положительную, а кто и наоборот. Ты при этом думаешь, что все это происходило где-то и с кем-то, а, на самом деле, это происходит с тобой и прямо сейчас!» Я скажу им это и закончу свою речь тем, что этот проклятый суп они все равно в конце рабочего дня сливают в помойный бак.

За всеми размышлениями я заснула, а когда проснулась, то увидела разгоревшуюся над моей головой лампочку. Может быть, она знала, что где-то за стенами тюрьмы уже занялся вечер, и тихо приветствовала его повышенным горением. Я тоже поприветствовала приход вечера и, перелегши на спину, стала изучать написанные на стенах и потолке граффити. Их было много, я запомнила только некоторые. Life sucks, and then you die, а рядом надпись интимного характера: «Девочки, мастурбация помогает». Другая запись, сделанная губной помадой, ранила меня в самое сердце: «Я люблю Иисуса Христа!» И номер телефона.
Я рисовала в воображении этих женщин, побывавших тут до меня. Они были разными: ожесточенными и добрыми, вульгарными и не очень. У кого-то из них были какие-то близкие, а кто-то был совсем один на белом свете. О чем они думали, лежа на этой койке? Хотели ли выйти на свободу или им на этой свободе нечего было делать, кроме как воровать, колоться дрянью, спать на скамейках, укрывшись от дождя ветошью и полиэтиленовыми мешками?
Голода я больше не чувствовала, но мне сильно хотелось курить. Когда мой отец вышел из тюрьмы, я его спросила: «Ну, скажи, как там было?» Он ответил, что если не иметь вредных привычек, то жить можно. Вредные привычки — рабство, — объяснил он и посоветовал мне, на всякий случай, бросить курить. Я не послушалась его тогда, а зря, сейчас бы, наверное, было легче.
Я стала ходить по камере взад-вперед, считала шаги, считала прутья на решетке, потом снова легла и, кажется, снова задремала, потому что скрежет решетки совпал у меня с видением какого-то небольшого демона, лязгающего надо мной зубами. В десять часов, когда моя конвоирша пришла за мной и повела меня обратным коридором к выходу, мне хотелось расцеловать ее.
Мой отец просидел в тюрьме восемь лет и, освободившись, сказал, что ни о чем не жалеет. Я провела в тюрьме восемь часов и могу сказать только одно — лучше свободы ничего нет.

В предбаннике меня представили тюремному инспектору. Назначив мне дату суда, она посмотрела на меня и шепнула:
— Возьми частного адвоката!

В понедельник вечером мы с Филиппом сидим на крыльце в ожидании знакомого адвоката. Он обещал заехать после работы. Во вторник — суд.
Знакомый адвокат — его зовут Мэтт — подъезжает ровно в шесть. Знаю я его так: наши дочери дружат, и, заходя за своей, он дежурно спрашивает, как дела, и я дежурно отвечаю, что хорошо.
Это длинный человек с птичьим лицом и немного развинченной походкой. В руке — пакет с сэндвичем, он приехал сразу после суда. Я немного нервничаю, мне неудобно, что я так низко пала. Отец подруги дочери. В общем, понятно.
Он, видя, что я жмусь и мнусь, хлопает меня плечу:
— Слушай, я тут тоже попал в историю месяц назад. На парковке Стар-маркета выкурил после работы джойнт… Меня пробил голод, я сдуру пошел и прямо в магазине засосал бутылку взбитых сливок… Короче, что ты украла?
— Суп.
— Еще что?
— Пакет сосисок.
— Понятно. — Говорит он, проглядывая мои бумаги. — А ты видела, что подписываешь?
— Разумеется, видела.
— Прочитай вслух!
Я начинаю читать:
— Задержанная вела себя агрессивно, при задержании пыталась съесть вещественное доказательство.
— Что это все значит?
— Я хотела съесть суп.
— После того, как задержали? Ха-ха! Остроумно! — говорит он, оглядывая меня и мужа.
— Точно, больше ничего не крала?
Странно, думаю, а ведь для него такой разговор в порядке вещей.
— Больше ничего.
Он посмотрел на часы и заторопился:
— В общем, говорить будешь следующее. Торопилась к ребенку, взяла продукты, когда вышла, вспомнила, что не заплатила. Сразу сообщила об этом спец работнику, который стоял в дверях.
Я благодарно часто киваю. Может быть, слишком часто.
— Что у тебя с головой? У тебя нервный тик? Это бы подошло!
У меня, к сожаления, нервного тика нет, и он продолжает инструктаж:
— Упомяни, что принимаешь антидепрессант! Принеси с собой пузырек. Если что, врач, надеюсь, подтвердит? Очень хорошо. Главное, повторяю: хотела заплатить, но мне не дали. Все поняла?
Филипп записывает все, что говорит Мэтт.
— Что самое большее, что могут сделать?
— Могут посадить на три месяца. Для острастки.
Мне очень не хочется возвращаться в тюрьму, даже на день.
— Не волнуйся, я пойду с тобой и буду тебя представлять, — говорит Мэтт, вставая.

С вечера как зарядил мелкий злобный дождь, так и сыпал, не переставая, всю ночь. И этот же дождь встретил нас утром, когда мы вышли из дому, чтобы ехать в суд.
Здание суда поразило нас контрастностью бедного внешнего и сложного внутреннего устройства. Внутри этой дебильно бетонной коробки пряталась система арок, переходов, лифтов, коридоров, застекленных или разгороженных металлическими барьерами кубиков, в которых сидели, стояли, передавали друг другу телефонные трубки, служащие. На втором этаже мы заполнили бумаги и зашли в темный зал. Мэтт сел за барьеров радом с другими адвокатами, а мы расположились в общей аудитории вместе с преступниками и их родней. Слушалось дело. Двое застрелили третьего, который вытащил из машины радиотехнику и не поделился. Потом еще одно — о наркомании. По ходу обнаружилось, что подсудимая по-английски не говорит. Стали выяснять, задавали вопросы и выяснилось, что она немая. Или забыла язык. Отправили на освидетельствование психиатров. За этими тремя делами слушалось дело идиота из группы «За жизнь». Внешность самая обычная. Рассылал абортологам письма с угрозой, что взорвет клинику. У всех подсудимых были адвокаты, государственные и частные. Когда доходила очередь до клиента, адвокаты подходили к судье и, наклонившись, что-то говорили ей на ухо. Мой адвокат сидел среди них и дожидался своей очереди.
У меня в голове крутилась фраза: не их судят, а они судят общество. Накануне ночью я пыталась вспомнить, откуда она пришла. Теперь вдруг вспомнила, что из «Живого трупа».
Вот это я им и скажу.
Еще я скажу, что великий поэт Франсуа Вийон был вором. Что у Анри Руссо была клептомания. И процитирую, что говорил лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский. Что он вообще удивляется тому, как это поэты еще не грабят банки, когда общество вытворяет с ними такое.
Судья, интеллигентная черная женщина в серебряных очках, наконец выкликнула мое имя. Ладонь поднята: обязуюсь говорить правду, и только правду…
Судья зачитала донесение магазинного работника. Попутные вопросы адвокату.
— «Задержанная вела себя агрессивно, пыталась съесть вещественное доказательство!». Тут не указано, что конкретно задержанная попыталась съесть?
— Три банки супа гаспачо и два фунта сосисок, ваша честь. — Исправно ответил Мэтт.
В зале раздался смех. Судья сняла очки и строго взглянула в ту сторону, откуда он доносился. Потом опять повернулась к Мэтту:
— Ей это удалось?
— Нет, ваша честь.
Судья кивнула и что-то записала в большом журнале, который лежал перед ней на столе.
— Почему нет?
Тот слегка поклонился:
— Ваша честь, вы видите ее!
Судья посмотрела на меня долгим взглядом. Я приосанилась.
— Потрудитесь разъяснить, что вы имеете в виду?
— Ей бы столько не съесть! — сказал Мэтт и снова поклонился.
Судья слегка улыбнулась, но тут же быстро опустила глаза в журнал.
Какое-то время она молча читала донесение.
— Что еще было найдено у подсудимой при задержании? — спросила судья, снова обращаясь не ко мне.
— Больше ничего, ваша честь.
Она перечитала, водя пальцем по строке:
— Подсудимая вела себя агрессивно. В чем выражалась агрессия?
— Вступала в дебаты с дежурным работником из системы охраны, ваша честь.
— Потрудитесь расшифровать. Какого рода дебаты?
— Просила супа, ваша честь! Ваша честь, подсудимая принимает антидепрессанты. У данной группы таблеток побочный эффект в виде сильного чувства голода…
— Точно! — неожиданно обрадовалась судья.
— Ваша честь?
— Я сама их принимаю уже двадцать лет!
Судья стукнула молоточком по столу. Я догадалась, что дело решилось в мою пользу.
— Ваша честь, благодарю, — сказал Мэтт.

Когда мы выбрались наружу, Мэтт стянул с шеи галстук и сунул его в карман.
— Тут неподалеку пивная, — сказал он задумчиво.
Дождь кончился. Работница в фартуке обтирала стулья. Она подняла зонт от солнца. В новой Англии бытует поговорка: «Если вам не нравится погода, подождите пару минут, и она изменится».
Мы сели за столик. Подошла официантка. Молоденькая, с блокнотиком на ладони, остро заточенным карандашом в руке. Мэтт пролистал меню и посмотрел на нас.
— Три кружки пива и что-нибудь из еды?
Мэтт затараторил:
— Деточка, три пива, три супа гаспачо, три порции домашних сосисок с гарниром. На десерт — три слоеных пирожка с яблоками и связку наручников для дамы!
Она быстро записывала. Потом остановилась.
— Повторите, пожалуйста, что последнее?